Logo
Версия для печати

Послание Божьего милосердия - символ надежды среди хаоса

Особенно актуально оно сейчас, когда в мире столько страданий, тревог и паники

Традиционно в первое воскресенье после Пасхи католики отмечают праздник Божьего Милосердия. Его установил сам Иисус Христос, сказав об этом в видении святой сестре Фаустине Ковальской.

Почитание Божьего Милосердия очень быстро распространилось по всему миру, став для людей символом надежды среди хаоса и жестокости современности. Особенно актуально оно сейчас, когда в мире столько страданий, тревог и паники из-за пандемии коронавируса.

По просьбе своего духовного отца Фаустина начала описывать личный духовный опыт в виде записок, которые впоследствии получили название «Дневник». В этом сочинении Фаустина рассказывает о своих духовных переживаниях, приводит факты из своей монашеской жизни. В 1931 году святой Фаустине Ковальской явился Иисус, принеся весть о Своем Милосердии всему человечеству.

Как пишет сестра Фаустина в своем дневнике, Христос сказал ей нарисовать увиденный ей образ, в котором от Его груди исходили два луча - белого и красного цвета, и сделать надпись - Иисус, уповаю на тебя.

Предлагаем сегодня узнать о невероятной истории жизни сестры Фаустины и ее отношений с Иисусом Христом из книги Антонио Сикари "Портреты святых".

«Современный образ мыслей имеет тенденцию к вытеснению из жизни и к изгнанию из человеческого сердца самой идеи Милосердия. Слово и понятие «Милосердие» как будто бы ставят в неловкое положение человека, который, благодаря высочайшему развитию науки и техники, неизвестному прежде в истории, сделался хозяином и покорил и подчинил себе землю» (Dives in Misericordia, 2). Эти слова Иоанна Павла II напоминают нам, что «Милосердие», это — имя, которое принимает Любовь, когда человек открывает для себя не только то, что он сын, но и то, что он — сын, который сделал себе больно, сын, отчаянно нуждающийся в Боге, — Отце и Матери одновременно — который бы склонился к нему, поднял бы его и прижал бы его к своему сердцу.

До тех пор, пока человек уверен, что он создал себя сам и что он может продолжать надменно порождать самого себя, он неспособен обратиться к Богу и, еще более, неспособен просить о милосердии: само это слово раздражает его, так как оно заставило бы его признать свои падения, неудачи и грехи.

Однако противоречие не ограничивается этим уровнем: противоречие заключается и в том, что когда опыт страдания, зла, отчаяния — как в истории человечества, так и в личной истории каждого — становится очевидным, человек, тем не менее, все еще неспособен надеяться на Милосердие, неспособен желать его.

Ибо в этом состоит полный драматизма секрет Милосердия: что желает его и призывает его в момент поражения лишь тот, кто видел его в действии и с благодарностью созерцал его уже в момент радости и победы. «Все есть благодать», «все есть милосердие», в том числе и тот факт, что человек живет, созидает и приносит плоды.

Если мы окинем взглядом этот, едва закончившийся, двадцатый век, то он покажется нам бесконечным призывом Божьего Милосердия.

С самого начала он обещал быстрый прогресс и безудержный рост во многих сферах человеческого общества, но уже можно было смутно предугадать также и все те ужасные трагедии, которые впоследствии и произошли.

Теперь мы знаем, что это был также и один из самых жестоких и бесчеловечных веков нашей истории.

Так вот, именно этот век полностью отмечен скрытой от всех, но все более сияющей судьбой смиренного и безвестного создания, которому Бог пожелал доверить возобновленное благовестие своей Милосердной Любви. Елена Ковальска родилась в 1905 году (она была третьей из десяти детей), в Глогове, польском городке, название которого напоминает о шиповнике (глог). Ее отец, бедный плотник, по ночам выполнял заказы городской управы с тем, чтобы днем ухаживать за скотом и работать на земле своей маленькой фермы.

Девочка росла веселой, но время от времени у нее случались некие «видения» и «внутренние диалоги», которые взрослые принимали за грезы наяву.

В хозяйстве Елене было поручено гонять коров на пастбище, и порой ее огорчал тот факт, что не всегда у нее было хорошее платье для воскресной мессы.

К двенадцати годам ей удалось закончить два класса начальной школы, — этого довольно, чтобы научиться читать и писать, — а затем ей стали искать место прислуги.

В пятнадцать лет она сказала своим домашним, что должна стать монахиней: для нее это необходимость, а для отца — несбыточная фантазия. В то время в Польше невозможно было стать монахиней без приданого. «Где я его возьму?» — раздраженно отвечал отец, зная, что не имеет ничего, кроме долгов.

Получив столь категорический отказ, она последовала советам тех, кто говорил ей, что она должна отвлечься, а для бедной девушки это означало — ходить на танцы по воскресеньям, чтобы немного забыться в увеселениях. «Я внутренне избегала Бога и всей душой бросилась к его созданиям», — будет впоследствии рассказывать та, что стала сестрой Фаустиной.

В результате часто, в самый разгар праздников она чувствовала в своей душе неописуемую муку.

И как-то раз, когда противоречия были особенно сильны, с ней случилось то, о чем мы читаем в житиях многих святых: «Как только я начала танцевать, я увидела рядом с собой Иисуса, измученного, раздетого, покрытого ранами, который сказал мне такие слова: "До каких пор я должен тебя терпеть? До каких пор ты будешь меня обманывать?"»

Смолкла музыка, разошлись танцоры, и она осталась одна, лицом к лицу со своим страдающим Богом. Она убежала оттуда, пришла в собор городка в тот безлюдный час и упала перед Святыми Дарами, распростершись по земле и раскинув руки крестом.

«Что ты хочешь от меня? Что мне делать?» — спросила она.

«Немедленно уезжай в Варшаву и там поступи в монастырь».

Она уехала, ничего не сказав родителям, ничего не взяв с собой, доверившись только сестре. У нее было немного денег — чтобы купить билет на поезд — и внутренний голос, который вел ее.

В Варшаве она обратилась к одному священнику, и тот охотно выслушал ее: как раз в те дни мать шестерых детей попросила его найти ей девушку для помощи по дому. Он послал туда Елену и больше о ней не вспоминал. Так она попала в хорошую семью, где дети скоро полюбили эту веселую молодую крестьянку с рыжими волосами, которая никогда не уставала ни работать, ни играть с ними.

Это место, по крайней мере, дало Елене надежную крышу над головой и возможность продолжить поиск подходящего монастыря, только никто о ней и знать не желал. Она просила о встречах с настоятельницами различных заведений, но едва речь заходила о приданом, как двери закрывались перед ней. У бедняжки не было не только приданого, но даже и личных вещей: лишь то жалкое платьице, что было на ней надето, да к тому же у нее не было совершенно никакого образования. Ее не хотели взять даже в прислуги.

«Мне везде отказали, — рассказывает она. — Горе сжало мне сердце, и я сказала Иисусу: "Помоги мне, не оставляй меня одну!"»

Ей было уже двадцать лет, когда она пришла в монастырь «Сестер Божьей Матери Милосердия». Настоятельница спустилась в комнату для свиданий, посмотрела на нее через приоткрытую дверь и заключила, что не стоит ее и слушать. Потом ей захотелось проявить человеколюбие, и она решила задать ей хотя бы несколько вопросов...

После краткого диалога, повинуясь странному внутреннему побуждению, монахиня сказала девушке: «Пойди, спроси у Хозяина дома, хочет ли он тебя!» Трудно объяснить смысл подобного приглашения. Много лет спустя окажется, что настоятельница совершенно забыла об этом эпизоде. Но Елена сохранила его в своем сердце: «Я с великой радостью пошла в часовню и спросила у Иисуса: "Господин этого дома, ты хочешь меня здесь?" — и тотчас же услышала голос, говоривший мне: "Да, хочу, ты — в моем сердце!" Когда я возвратилась, мать-настоятельница спросила у меня: "Что ж, принял тебя Господь?" Я ответила положительно. "Если Господь тебя принял, то и я принимаю"».

Никогда еще ни одну послушницу не приняли столь странным образом и с такой легкостью, хотя и условились, что Елена должна еще год оставаться в услужении, чтобы собрать деньги на небольшое приданое.

Однако, ее хозяйка, отчасти потому, что не хотела ее потерять, а отчасти потому, что не испытывала особого уважения к религиозному призванию, принялась строить для своей подопечной планы замужества, но Елена только страдала от этого, ибо у нее уже был Жених, не оставлявший ее в покое: «Все более сильная тоска завладевала мной... Я чувствовала, что мое сердце так бесконечно, что заполнить его мог только Бог. Поэтому я обратилась к нему с душой, иссушенной от тоски».

И когда сердце уловлено этой «тоской», остается лишь одно: то, что однажды сделала Елена во время вечернего богослужения, хоть она и оставалась, пока еще, в миру: «Простыми словами, исходившим из сердца, я дала Богу обет вечного целомудрия и с того момента почувствовала себя ближе к Нему, моему Жениху. С того момента у меня в сердце была маленькая келья, где я всегда беседовала с Иисусом».

Наконец, в 1925 году ее приняли послушницей, правда, в число монахинь-помощниц. Тогда в Польше конгрегация «Богоматери Милосердия» носила народное название «сестры-магдаленки», в память о евангельской раскаявшейся грешнице, и само это название уже поясняет цель, которую ставило пред собой это заведение: оказывать помощь падшим женщинам и девушкам с тем, чтобы они могли изменить свою жизнь, и предоставлять покровительство и убежище тем, кто подвергался опасности.

Этой нелегкой работе, однако же, посвящали себя так называемые «сестры-начальницы», тогда как помощницы занимались бесчисленными работами по хозяйству. Таким образом, в каждом монастыре жили, выполняя четко определенные обязанности, и отдельно друг от друга — начальницы, помощницы и так называемые «пансионерки».

Как сестра-помощница, Елена попала в огромную кухню, которая отнимала все ее силы, а в свободное время должна была работать в огороде и в пекарне... Работа по дому, даже самая тяжелая, конечно же, не пугала ее, но ее удивлял тот факт, что она отнимала почти все ее время и силы, тогда как она стремилась попасть в монастырь, чтобы уделять больше времени Богу, чтобы иметь возможность чаще погружаться в безмолвие и в диалог с Ним.

Она почти что усомнилась, правильно ли она истолковала Его волю, и уже готова была сообщить о своих сомнениях настоятельнице, когда Иисус опередил ее: «Я вошла в келью, остальные сестры уже легли спать, и свет был потушен... Я склонилась к земле и стала усердно молиться, прося о том, чтобы мне понять волю Божью... Через миг келья озарилась светом, и я увидела на занавеске лик Иисуса в великом страдании: все его лицо было покрыто живыми ранами, и крупные слезы падали на покрывало моей кровати. Не зная, что все это означает, я спросила у Иисуса: "Кто причинил тебе это страдание?" И Иисус сказал: "Его причинишь мне ты, если уйдешь из этой конгрегации. Сюда, и никуда больше я призвал тебя, и здесь я приготовил для тебя много милостей"».

С того момента она навсегда будет свободна от искушения, общего для многих набожных людей, то есть от мысли, что Бога можно любить и созерцать лишь тогда, когда обстоятельства нам благоприятствуют. Так Елена училась любить Его и видеть Его, даже хлопоча среди тяжелых кастрюль и возле печей, где она обливалась потом; даже когда она держала в руках цапку и была вся испачкана землей, даже когда вокруг нее без конца суетилось множество занятых людей.

Когда она стала послушницей, ей по обычаю того времени дали новое имя: ее будут называть сестра Фаустина. И тут перед ней открылся великий и необычайный план Бога, касавшийся ее: она должна возвестить миру о Божием Милосердии.

Приятно произносить эти слова: кажется, это должно быть сладостным и пламенным призванием, — таким женственным, таким духовным, — но все это было не то, что Бог имел в виду.

В один миг Фаустина предугадала те невыразимые страдания, что ждали ее.

Бог не использует людей, как сосуды для своих посланий: если Он доверяет кому-либо задачу сообщить ближним Его слово, провозгласить его в новой форме для Церкви и для мира, то прежде Он дает этому человеку вкусить его сполна, со всей его горечью и со всей его сладостью.

Бог всегда требует, чтобы слово воплотилось — как Он сделал это со Своим Сыном.

Если милосердием Бог отвечает на нашу погибель, если Своей милосердной любовью Он спасает нас от проклятия, которое иначе выпало бы на нашу долю, то — весьма парадоксальным образом! — лишь тот, кто был на шаг от проклятия и уже считал себя проклятым, может по-настоящему сознательно говорить об этом милосердии. Тот, кто проклят, никогда не смог бы этого сделать, так как проклятый в принципе отвергает и презирает Божественное Милосердие.

Так кто же откроет миру это невероятное и неописуемое Милосердие?

Это сделал Иисус (именно став «грехом» и «проклятием» ради нас).

И это дело продолжают в Церкви невинные души, от которых Он требует, чтобы они добровольно испытали на себе проклятие вместо своих братьев.

Это то, что случилось со святой Терезой из Лизье в последние месяцы ее жизни: она посвятила себя милосердию и согласилась «есть» хлеб грешников, смиренно сидя за их столом, переживая ночь веры и предав себя на смерть от любви, будучи «лишена всякого утешения». Но у Терезы Мартэн была более универсальная миссия: она должна была призвать мир к духовному детству, по-миссионерски охватив все сферы Церкви и общества, как девочка, приносящая с собой порыв свежести и надежды.

У святой Фаустины Ковальской, ее духовной сестры, была более личная и тягостная миссия: сойти туда, где можно было бы испытать всю скорбь душ, обреченных на муки ада, и все презрение и насмешки мира, продолжая мечтать, думать, говорить, что Бог — это только и исключительно милосердие.

Только это пояснение поможет нам понять то, что должно с ней случиться и то, что иначе могло бы показаться бессмысленной и бесчеловечной пыткой. Прочтем следующую страницу, не забывая о том, что ее написала всего лишь полуграмотная послушница.

«К концу первого года с тех пор, что я послушница, в моей душе делается темно. Я не испытываю никакого утешения в молитве, созерцание мне дается с большим трудом, страх начинает овладевать мною, я все глубже проникаю в свое сердце и не нахожу там ничего, кроме бесконечного ничтожества. И все же ясно вижу великую святость Божью; я не смею поднять на Него взгляд, но простираюсь в прахе и у Его ног выпрашиваю милосердия.

Так прошло почти полгода, и моя душа совсем не меняется. При мысли о том, что я должна произнести обеты, моя душа холодеет; что бы я ни читала, я этого не понимаю; я не могу созерцать, мне кажется, что Богу неугодны мои молитвы, а когда я приступаю к таинствам, мне кажется, что я совершаю святотатство.

...Наступил миг, когда меня стала настойчиво преследовать мысль, что я отвергнута Богом, — страшная мысль, которая пронзает меня насквозь... В этой муке душа моя впала в агонию: я хотела умереть и не могла... Жуткая мысль — быть отвергнутыми Богом; это пытка, которую действительно терпят осужденные на муки ада. Я прибегала к ранам Иисуса, повторяла слова надежды, но они становились для меня еще более сильной мукой. Я пришла к Святым Дарам и стала говорить Иисусу: "Иисусе, Ты сказал, что скорей мать забудет свое дитя, чем Ты забудешь Твое создание... Иисус, послушай, как стонет моя душа!.." Но я не могла найти облегчения даже на миг... Отчаяние охватило всю мою душу, я терплю поистине адские пытки, которые ничем не отличаются от самых настоящих мук ада...»

Это ее дневник. Позже, в менее личной форме, Фаустина пояснит, что когда душа «особенно любима» Господом, она может подвергнуться наивысшему испытанию: «Испытание испытаний... Полное уныние, отчаяние... Ее поглощает жуткий мрак; тогда она не видит ничего, кроме собственных грехов; это чувство ужасно. Душа видит, что Бог совершенно оставил ее, ей кажется, что она стала, почти что, предметом Его ненависти, и только один шаг отделяет ее от отчаяния... ей кажется, что она навсегда потеряла Бога, того Бога, которого так любила... Всякая мысль о Боге — это море невыразимых страданий; и все же в душе есть что-то такое, что устремляется к Нему, но это как будто бы для того, чтобы она лишь сильнее страдала... Взгляд Бога пронзает ее насквозь, и под Его взглядом все в ней испепеляется».

Еще раз зададимся вопросом о том, каково значение столь сильных переживаний.

Мы, христиане, говорим о грехе, об оскорблении Бога, о возможном аде, об искуплении ценой крови Христовой... и о многих других дарах, но делаем это поверхностно, не понимая, не чувствуя, не испытывая на себе смысла этих слов (и событий, о которых эти слова говорят). Вследствие этого, самые радостные известия (прощение, спасение, милосердие, рай) остаются поблекшими. Тогда Бог требует от какой-нибудь избранной души, чтобы она испытала это на себе по-настоящему, — так, чтобы затем весть о Его дарах прозвучала победно и захватывающе.

Так юная сестра Фаустина Ковальска провела период своего послушничества, хотя начальство и сестры наперебой уверяли ее, что в ней нет ничего такого, что было бы неугодно Богу...

У ее духовника было достаточно опыта, чтобы понять, что речь шла о духовном испытании, и он говорил ей, что так она была ближе к Богу, чем если бы ее переполняла душевная радость, но этого было недовольно, хотя бедная девушка повиновалась всему, «как слепой, протягивающий руки».

Она скажет: «Меня спасло лишь послушание».

Когда испытание, продлившееся более года, закончилось, она почувствовала, что совершенно изменилась, как будто родилась заново: «Я как будто бы вернулась с того света... я прижимаюсь к сердцу Бога, как новорожденный к груди матери; я на все смотрю другими глазами; я осознаю то, что Бог совершил во мне одним-единственным своим словом, и этим живу».

Это отразилось на ней, и не только внутренне. Также и внешне она ощущает, что на ней с подозрением задерживаются взгляды некоторых сестер. Те, что знают ее лучше, чем другие, поражаются духовной зрелости этой молодой монахини и благодати, которой она явно исполнена.

Но есть и такие, кто считают ее жертвой иллюзий и душевнобольной. Другие думают, что девушка попала в сети дьявола или что она стала жертвой собственной гордыни.

Тем временем, в течение почти тринадцати лет ее жизнь проходит в смиренном труде: в Краковском монастыре она будет то поварихой, то садовницей, то продавщицей хлеба, то привратницей.

Свидетели тех лет описывают ее в крайне будничной простоте («Она ничем не отличалась от других сестер»), но с другой стороны уже чувствуют, что в ней живет тайна («Она была совершенно не такой, как мы все...»). И поясняют: «Что бы она ни делала, она делала это для кого-то одного. Она любила Господа Иисуса так же нежно, как в этом мире любят друг друга супруги, или скорей жених и невеста. Не знаю, как это выразить... Она думала только о Нем».

И Он отвечал ей взаимностью.

Вот чудо, о котором сама сестра Фаустина рассказывает в своем дневнике, и в котором чувствуется сладостный колорит старины: «Однажды, когда Наставница назначила меня помогать на кухне для девочек (это была самая большая кухня, и там готовили еду на двести человек), я была очень опечалена этим, потому что не могла справиться с кастрюлями: они были слишком большие. Труднее всего мне было сливать воду с картошки: иногда я чуть ли не половину ее рассыпала на пол. Когда я сказала об этом матери-настоятельнице, она ответила, что со временем я привыкну и научусь. Но трудность не прошла, так как мои силы убывали с каждым днем, и я отступала всякий раз, когда надо было сливать картошку. Другие сестры заметили, что я избегаю этой работы, и очень удивились.

Они не знали, что я была прямо-таки неспособна им помочь, хотя и очень старалась и совсем не жалела себя.

В полдень, во время суда совести, я пожаловалась Господу, что у меня нет сил; тогда я услышала в душе эти слова: "С сегодняшнего дня все будет тебе легко. Силы дам тебе Я". Вечером, когда наступило время сливать картошку, я первой поспешила это сделать, веря словам Господа: я легко взяла кастрюлю и слила воду очень хорошо; только когда я открыла крышку, чтобы выпустить пар, я увидела, что в кастрюле вместо картошки были целые букеты роз, — таких красивых, что я не могу их описать. Я была очень удивлена этим событием, которого не понимала, но в тот же миг услышала голос: "Вот как Я превращаю твою тяжелую работу в самые красивые цветы, и их аромат восходит к Моему трону..." С той поры в любой тяжелой работе я первой стараюсь помочь...»

Это чудо, конечно же, означало не то, что с того момента картошка будет всякий раз легкой, как розы, а то, что всякий раз Фаустина будет черпать новые силы из уверенности в том, что этот тяжелый труд прекрасен и благоуханен в глазах Бога.

Голос Божий достиг ее в великий пост 1931 года; в тот год она работала в монастырской пекарне.

«Вечером, когда я была в келье, я увидела Иисуса в белых одеждах: одна рука его была поднята для благословения, а другая прикасалась к одежде на груди; из одежды, прикрывавшей грудь, исходили два больших луча, красный и белый. Я безмолвно и пристально смотрела на Господа, и душа моя была проникнута страхом, но также и великой радостью. Через миг Иисус мне сказал: «Нарисуй картину, следуя образу, который ты видишь, с надписью внизу: «Иисусе, я уповаю на тебя». Я желаю, чтобы эту картину почитали сначала в вашей часовне, а затем во всем мире..."»

Теперь, когда это изображение действительно распространилось по всему миру, мы, наверное, уже не в состоянии представить себе, насколько должно было казаться странным и невыполнимым подобное требование, обращенное к монахине-прислужнице.

Но она тотчас же догадалась о длинной череде «тяжких и жестоких испытаний», которые ожидали ее в том случае, если бы она решилась подчиниться этому приказу.

Она начала говорить об этом видении своему духовнику, и ответ, полученный ею, был слишком уж деликатным: «Все это имеет отношение только к твоей душе.

Это в твоей душе ты должна нарисовать образ Божий».

Однако Иисус из глубины ее сердца тотчас же возразил: «Мой образ уже запечатлен в твоей душе. Но я желаю, чтобы ввели праздник Моего Милосердия; я хочу, чтобы эта картина, которую ты нарисуешь кистью, была торжественно освящена в первое воскресенье после Пасхи и чтобы это воскресенье стало праздником Милосердия».

Тот, кто знаком с церковной практикой и с законами Церкви, легко может себе представить, насколько невыполнимо было это требование. Настоятельница конгрегации, которую надлежащим образом предупредили, тут же признала: «Меня путала мысль, что в Церкви могло быть введено малейшее новшество или ложное благочестие...» К тому же Иисус начал связывать со своим желанием слишком смелые по тем временам откровения, касающиеся церковной доктрины.

Он говорил: «Я желаю, чтобы священнослужители провозглашали Мое великое милосердие... Даже если душа подобна разложившемуся трупу, даже если с человеческой точки зрения нет уже никакого средства, — все это не так перед Богом... Ни один грешник, будь он даже в самой пропасти позора, не истощит моего милосердия, ибо — чем более от него черпают, тем более оно возрастает. Я великодушнее к грешникам, чем к праведникам, ибо ради них Я сошел на землю. Ради них Я пролил Мою кровь... Праздник милосердия зародился в Моем сердце для утешения всего мира... Все, что существует с мире, заключено в недрах Моего милосердия глубже, чем дитя — во чреве матери... Поведай всему миру о Моем милосердии».

Если бы Бог обратился к Папе или хотя бы к епископу, то могла бы быть хоть какая-то возможность начать подобные богословско-литургические рассуждения, и со временем можно было бы даже объявить их всему миру в форме соответствующей доктрины [1].

Но Он решил обратиться к монахине, над которой посмеются даже в ее собственном монастыре, да к тому же говорил ей: «Дочь Моя, если ты не постараешься нарисовать эту икону и не объявишь миру Мое милосердие, то в судный день ты должна будешь ответить за многие души».

Тем временем, однако, духовники и настоятели предупреждали ее об опасности поддаться этим странным внутренним побуждениям и говорили ей об «иллюзиях». Она молилась, охваченная тоской: «Иисус, Ты ли это, Бог мой, или это какое-то привидение? Настоятели говорят мне, что бывают разные заблуждения и призраки». А Иисус улыбался и благословлял ее.

Сестры были остроумнее: одни называли ее чудачкой, истеричкой и «духовидицей»; другие засыпали ее мудрыми советами; некоторые шпионили за ней, чтобы найти в ней какую-нибудь странность; некоторым «доставляло удовольствие ее изводить».

Неизбежно нашлась и одна престарелая монахиня, которая подозвала ее и сказала: «Сестра, выбросьте из головы, что Иисус может вступить в столь близкое общение с вами — таким ничтожным и несовершенным созданием. Иисус общается только со святыми душами, запомните это хорошенько...»

За несколько десятилетий до этого такие же замечания прозвучали и в адрес Бернадетты Субиру.

Фаустина считала, что сестры, критиковавшие ее, были «совершенно правы». «Я ничтожна, — говорила она себе, — но уповаю на Милосердие Божие».

Как можно провозглашать это пламенное и милосердное учение, открытое ей Небом, не применив его тут же к самой себе?

В первый же раз, когда она вновь увидела Господа, она не без юмора передала ему эту критику: «Иисус, говорят, что Ты не общаешься с такими ничтожествами, как я...»

«Будь спокойна, — отвечал ей Он, — именно через подобное ничтожество Я хочу явить силу Моего милосердия».

Разве не сказала уже сама Святая Дева, что Бог «призрел на смирение Рабы Своей»?

У Фаустины были видения, пугавшие ее не оттого, что они были ужасны, а оттого, что они открывали ей будущее, которого она чувствовала себя слишком недостойной.

Однажды она увидела часовню своего монастыря полной народа, да и снаружи была бесчисленная толпа. Все ждали кого-то, кто должен был прийти и занять место на алтаре. Вдруг некий голос говорит ей, что это место должна занять она. Она пытается пробиться сквозь толпу, и все набрасываются на нее и кидают в нее грязь, камни и нечистоты. Ей с большим трудом удается подняться на алтарь, и вот все вдруг прекращают унижать ее и начинают просить у нее милостей, а она испытывает в своем сердце не обиду и жажду мести, а невыразимую любовь, тогда как голос ей говорит: «Делай все, что хочешь. Подавай милости кому хочешь, как хочешь и когда хочешь».

Мы можем удивиться и попытаться исследовать подсознание униженной монахини, которая сублимирует свои страдания, превращая их в мечты о славе; дело, однако же, в том, что видение описывает именно то, что случилось в последние пятьдесят лет, и путь, который она должна была пройти, сначала преодолев темный туннель страданий и презрения, а затем — быть вознесенной на алтари.

Как-то раз Фаустина жаловалась Иисусу и говорила ему: «Всегда, с первых лет моей жизни в монастыре те, кто хотел надо мной посмеяться, называли меня "святая"». Иисус, слишком хорошо знающий, насколько жестокими умеют быть благочестивые души с их сарказмом, улыбаясь, замечает: «В конце концов, ты и есть святая».

В 1933 году, когда отмечался Святой год Искупления, Фаустину перевели в монастырь в Вильно (Вильнюс), нынешнюю столицу Литвы, и там наконец-то она получила в дар настоящего духовного отца, высокообразованного и святого, который с большой осторожностью, но также и весьма решительно сделался сподвижником ее миссии.

Он не принимал все слепо: он начал с того, что потребовал осмотра Фаустины у психиатра (это ей очень дорого стоило) и стал принимать ее всерьез лишь после того, как получил от врача «удовлетворительные заключения по всем пунктам».

Он велел ей вести «Дневник», хотя Фаустина и уклонялась от этого: она едва умела держать ручку, и уж конечно не была сильна в орфографии. Что же касается знаков препинания, то она совсем не умела их употреблять. Но Иисус пожелал, чтобы она писала: «Ты живешь не для себя, а для душ. Пиши, чтобы они научились любить Меня. Пиши о Моем милосердии». — «А если я буду писать о Твоем милосердии с преувеличением?» — спросила смиренная монахиня. «Даже если бы ты говорила на всех языках человеческих и ангельских одновременно, ты никогда не смогла бы сказать слишком много о Моем милосердии!» — возразил ее Божественный Собеседник.

Иногда Иисус поддразнивал ее: «Думаешь, что ты написала довольно о Моем милосердии? Но Я — Само Милосердие! Твои слова — это всего лишь капля в море!» Оставалась неразрешенной проблема с образом, который следовало нарисовать.

Наконец, духовник решился — «больше из любопытства, чем по убеждению» — послать Фаустину к художнику, чтобы он по ее указаниям написал то пресловутое изображение, которого от нее требовали.

По мере того, как работа продвигалась, она испытывала все большее разочарование, но и понимала, что художник не мог сделать большего. «Кто может изобразить Тебя таким прекрасным, как Ты есть?» — говорила она своему Иисусу. А Он отвечал, что ценность картины «должна заключаться не в красоте цветов, а в Его милости». И Фаустина, разумеется, не понимала тонкой и многозначительной игры слов (в том, что касается «милости», которая первоначально означает «красота»), но улавливала мысль.

Между тем духовник спросил ее о значении тех двух лучей света (белого и красного), но Фаустина откровенно призналась, что ей оно было неизвестно. Только через несколько дней она принесла ответ Иисуса: они означали воду и кровь, излившиеся из его груди, пронзенной на кресте.

Когда новый образ был готов, последовало невероятное требование: «Иисус требовал, чтобы новая картина была выставлена в храме у Острой Брамы в течение заключительных трех дней Юбилея Искупления, в первое воскресенье после Пасхи».

В Вильно храм, где царит Остробрамская икона Богоматери, был центром народного благочестия и сердцем Литвы.

Так вот, поместить именно там, в том храме, отмеченном традициями, современную и скорей удивительную икону — казалось невозможным предприятием. Вопреки всяким сомнениям, это оказалось возможно, хотя и потребовались «сверхчеловеческие усилия» для того, чтобы добиться необходимых разрешений епископа.

Фаустина сама смогла участвовать в размещении этой большой картины, и люди смотрели с изумлением на новый образ, принимая его за необычную интерпретацию образа Святейшего Сердца.

Картина погибнет во время войны, но другие такие же будут написаны другими художниками, очарованными рассказом о видении, и в мире распространится изображение, известное под именем: «Иисусе, уповаю на Тебя». Она утешит тысячи солдат в окопах, заключенных в лагерях, беженцев без крыши над головой и множество несчастных людей, измученных войной.

Между тем, в своем монастыре Фаустина, в видениях догадывающаяся об ужасах, которые вот-вот произойдут, выполняет нелегкие обязанности огородницы: с утра до вечера она работает, разбрасывая удобрения и мотыжа землю, как всякая другая работница, и если какаянибудь важная персона спрашивает ее (как бы там ни было, ее видения вызывают споры), то находит ее «грязной, как судомойка», но с такой чистой душой, что она сияет в ее глазах.

Ее миссия кажется завершенной, но она смущена, так как Иисус открывает ей свои намерения, и Фаустина чувствует себя совершенно неспособной их реализовать: Он требует, чтобы она основала новую конгрегацию, полностью нацеленную на то, чтобы воплотить в своей жизни и провозглашать в мире таинство Божьего Милосердия. Сколь ни проста она и ни смиренна, но сестра Фаустина знает, что в стране, отмеченной резкими классовыми различиями, у монахини из низкого сословия, без друзей, без образования и без денег нет никакой возможности основать ровным счетом ничего.

Ее ответ — лишь смиренная и повторяющаяся жалоба: «Господи, я на это неспособна», — но Иисус считает это само собой разумеющимся и все время возражает: «Сама ты ничего не сможешь сделать, а со Мной можешь все».

Иногда, чтобы пояснить ей свои планы, Он показывает ей, как два «луча милосердия» — те, что с иконы, красный и белый — вырастают до такой степени, что охватывают весь мир.

«Я всегда с тобой», — продолжает говорить ей ее небесный Жених, а духовник с намерением испытать ее требует, чтобы она написала устав нового заведения, будучи убежден, что Фаустина даже не поймет, с чего начать.

Но она пишет. Поясняет, что делает это «под диктовку Иисуса», и действительно, текст, который она вручает духовнику, представляет собой такой шедевр уравновешенности, гармонии и педагогической мудрости, что он никак не мог быть творением ее рук.

«Она с предельной легкостью решает проблемы, которые от квалифицированного теолога потребовали бы месяцев на их изучение», — комментирует духовник, читая эти страницы, медленно написанные ею из послушания в то время, как она состоит привратницей.

В конце своего сочинения Фаустина отмечает: «Милосердие — самое главное свойство Бога. Все то, что меня окружает, свидетельствует об этом». Ее духовник, имеющий диплом теолога, не помнит, чтобы он когда-либо слышал подобную фразу, и останавливается на этом заключении. Он делает из него нечто вроде теста.

Он пересматривает современных авторов, но никто из них не употребляет такого выражения. Тогда он начинает искать у древних, пока наконец не находит у святого Августина ту же самую формулировку, что использует молодая необразованная монахиня. «Милосердие — самое главное свойство Бога» — «Maxima in Deo virtus» (лат.). То же самое сказал и святой Фома Аквинский, сопровождая это сжатыми доказательствами [2].

Так священник отбрасывает сомнения, и теперь уже он знает, что перед ним — вдохновение с небес.

На этот раз, однако, сомневаются настоятельницы, явно раздраженные тем фактом, что одна из их монахинь думает основать новое заведение. Начинаются тяжкие страдания: с одной стороны Иисус настаивает на своих планах, с другой — возражают настоятельницы. Фаустина чувствует, что настоятельницы правы, она знает также, что Иисусу угодно, чтобы она повиновалась им, и, тем не менее, парадоксальным образом она чувствует и то, что Он не отказывается от своих планов. Это Иисус посылает ее, и Иисус удерживает ее, и она испытывает вытекающее из этого болезненное противоречие. Она чувствует себя «мученицей Его вдохновений».

«Сегодня Иисус вошел в мою комнату... Он сказал мне: "Дочь моя, почему ты предаешься таким печальным мыслям?" Я ответила: "Господи, Ты знаешь, почему!" Он мне повторил: "Почему?" — "Это дело пугает меня, ты знаешь, что я не способна его сделать". А Он мне сказал: "Почему?" — "Ты видишь, я больна, у меня нет образования, нет денег, я боюсь общаться с людьми.

Иисус, я желаю только Тебя. Ты можешь освободить меня от всего этого". И Господь мне сказал: "Дочь Моя, все то, что ты сказала, — правда, ты очень убогая, и Мне угодно свершить дело милосердия через тебя, ибо ты само убожество. Не бойся. В этом деле соверши то, что тебе возможно. Я же доведу до конца все то, чего тебе не достает. Ты делаешь то, что в твоей власти, вот что ты делаешь". И посмотрел на меня с такой добротой, проникшей до самой глубины моего существа...»

«Я больна», — она призналась в этом лишь своему Господу: и действительно, ей оставалось всего два года жизни.

Чтобы решительно положить конец ее мечтам и планам, настоятельница конгрегации приняла решение, что Фаустина должна оправиться в Краковский монастырь, — так, чтобы прервались известные связи.

С некоторых пор у нее больные легкие, ее часто лихорадит, и она чувствует себя обессиленной, но начальницы (обычно исполненные человеколюбия по отношению к больным монахиням) кажутся странно слепы, когда речь заходит о ней: ей дают духовные советы и увещевают ее «привыкнуть к страданию».

К тому же медицинская сестра заключила, что эта молодая монахиня слишком себя лелеет: «Сестра Фаустина хочет быть святой, — говорит она, — но никогда ею не станет, потому что нежит себя, как принцесса».

Мысль о том, что она пользуется какими-то привилегиями и что ей дан какой-то особый и незаслуженный отдых, ослепляет многих сестер. Тог что они всегда видят ее доброй и улыбающейся, подтверждает их подозрения.

В действительности бедняжка обессилена, но никто не замечает даже того, что она не может больше есть, так как туберкулез начал поражать кишечник.

В декабре 1936 года, опасаясь, что она может стать источником инфекции, ее отправляют в санаторий.

Поскольку идет период Рождественского поста, она пишет в своем дневнике: «Я присоединяюсь к Пресвятой Богородице и оставляю Назарет, чтобы отправиться в Вифлеем, к чужим людям».

Иисус утешает ее: «Не бойся, ты никогда не будешь одна, потому что Я всегда и везде с тобой. Поблизости от Моего сердца не бойся ничего. Это Я послал тебе страдания... Я увожу тебя в одиночество, чтобы своими руками воспитать твое сердце... И все же Я рад, когда ты рассказываешь Мне о твоих страхах... Я понимаю тебя, потому что Я — Бог и человек...».

Через несколько месяцев ее отправляют назад в монастырь, утверждая, что она выздоровела, а это означает, — как думают все, — что наконец-то она опять начнет работать. Иногда она совершенно теряет силы и просит об отдыхе. Нередко она слышит в ответ: «Сестра, да какое же это усилие вы перенесли, что вам надо пойти прилечь? Идите-ка вы куда подальше с этой вашей манией прилечь!»

Кроме того, она должна выслушивать замечания медицинской сестры, которая считает ее капризной, и так далее.

В начале 1938 года — последнего года ее жизни — она не смогла даже пойти на новогоднее богослужение. «Такой праздник, а она даже не идет к мессе», — презрительно заметила медицинская сестра и оставила ее на два дня без ухода.

С той поры она по любому поводу читала ей нотации о добродетели и о долге «не поддаваться болезни», так что Фаустина наконец-то ответила ей с грустным юмором: «У нас считают тяжело больной только ту, что уже в агонии».

Настоятельница также не преминула прийти и сказать ей с раздражением: «Сестра, пора бы уже покончить с этой болезнью... так не может больше продолжаться», — давая ей понять, что уважающая себя монахиня обязана или выздороветь, или умереть...

И Фаустина отмечает: «Когда Бог не посылает ни смерти, ни здоровья, и это длится годами, тогда начинается череда безмолвных мучений, которые только Ему самому известны...»

В то время о святости монахинь судили по их безоговорочной преданности делам и по их безудержной активности.

Но и эти эпизоды, которые могут показаться возмутительными, коль скоро они происходят в монастыре, среди посвященных Богу душ, являются частью миссии Фаустины.

Великое милосердие необходимо не только для того, чтобы простить плохих людей, но также и для того, чтобы преодолеть и смягчить порой невероятную черствость хороших.

Фаустина отмечает все, что происходит с ней, в своем «дневничке», ибо так велел ей Иисус «для утешения других душ, которые подвергнутся подобным страданиям».

Кроме того, как «основоположница» ( хотя она и знает, что не увидит даже начала своего дела), она чувствует, что ее долг — предупредить монахинь об опасностях, которые угрожают им от бестактного и тупого усердия. «Я пишу все это очень кратко, потому что не хочу об этом говорить, но все же я делаю это затем, чтобы в будущем так не поступали с другими больными, ибо это не угодно Господу. В больных мы должны видеть распятого Иисуса, а не паразита и не обузу для конгрегации. Душа, которая страдает, покоряясь воле Божьей, привлекает на монастырь больше благословений, чем все те монахини, что работают...»

Но она знает, что все ее страдания и унижения (а их было действительно много!) на самом деле предопределены не мелочностью созданий, а планом Бога, который с одной стороны хочет дать ей возможность всесторонне испытать на себе как ничтожество сотворенных существ, так и величие Его милосердия.

«Благодатью Божьей я получила душевную способность быть как никогда счастливой в те моменты, когда я страдаю за Иисуса, Которого люблю всем своим существом», — пишет она, и знает, что Ему угодно присоединить ее к Своим Страстям ради спасения затерявшихся и погибших.

«Грешники отняли у меня все, но хорошо, что это так: я все им отдала», -— это выражение заключает в себе щедрое величие, но не следует забывать, что грех, о котором она говорит, — это также и то постоянное, мелочное, изматывающее осуждение, что окружает ее; это также и то несправедливо дурное обращение, которое обрушивается на нее ежедневно, принимая облик добродетели.

Именно с такой реалистической позиции она стремится обнять весь мир, с «бесконечными желаниями», повторив, сама того не зная, те же самые выражения, что употребляла святая из Лизье: «Я вся — пламя, я горю желанием спасти души, я в духе прохожу по всему миру, и, прежде всего, самые дикие и полные гонений страны, чтобы спасти души... Мои желания беспредельны, я хочу, чтобы все народы узнали Бога, я хочу подготовить все народы ко второму Пришествию воплощенного Слова...

У меня нет ничего своего, ибо я все раздала душам, так что в день суда я предстану с пустыми руками перед Твоим лицом. Поэтому Тебе не за что будет меня осудить, и мы встретимся в тот день: любовь и милосердие».

Расширяется и ее церковное сознание: «Я стремлюсь обрести полноту любви, чтобы таким образом быть полезнее Церкви... Я внутренне чувствую себя как бы ответственной за все души; я чувствую, что живу не только для себя, но и для всей Церкви».

Чем более она приближается к концу своей жизни, тем сильнее становится ее желание «полностью сделаться милосердием»: «Иисус, — молит она, — преобрази меня в Тебя, чтобы мне быть Твоим живым отражением».

Она молит: «Помоги мне, сделай так, чтобы мой взгляд был милосердным... сделай так, чтобы мой слух был милосердным... сделай так, чтобы моя речь была милосердной... сделай так, чтобы мои руки были милосердны... сделай так, чтобы мои ноги были милосердны... сделай так, чтобы мое сердце было милосердно».

То были смутные времена. Привратницкая монастыря, где находилась сестра Фаустина, стала опасным местом: революционеры и демонстрации безработных порой пытались взломать двери.

Однажды пять неприятных личностей являются в комнату для свиданий и хотят войти любой ценой; Иисус велит Фаустине: «Открой дверь монастыря и говори с ними так же мягко, как ты говоришь со Мной».

Точно так же она обходится и с нищими, «как обошелся бы с ними Иисус», хотя она и ограничена в возможности давать подаяние, так как на этот счет она получает довольно строгие приказы.

И старинные чудеса, рассказанные в «Золотой легенде», происходят вновь: «К дверям монастыря пришел бедный юноша, бледный, оборванный, босой, с непокрытой головой и весь закоченевший от холода.

Он попросил поесть чего-нибудь горячего, но когда я пошла в кухню, то там не было ничего такого, что можно было бы дать бедным. Поискав, я, однако же, нашла немного супа. Я разогрела его и, накрошив туда хлеба, отнесла его бедняку, который его съел. Возвращая мне миску, он сообщил мне, что Он был Господь неба и земли. Но как только я Его узнала, Он пропал из виду. Вернувшись в здание монастыря и размышляя о случившемся, я услышала такие слова: "Дочь Моя, до Моего слуха дошли благословения бедных, что отходят от дверей монастыря. Мне угодно это твое сострадание, которое ты проявляешь к ним в рамках послушания, и поэтому я сошел, чтобы вкусить от плода твоего сострадания..."» Она умерла 5 октября 1938 года, в возрасте тридцати трех лет — в возрасте своего Жениха Иисуса.

Перед смертью она написала: «Я хотела бы кричать на весь мир: "Любите Бога, потому что Он благ и полон безграничного милосердия!"»

Медиа

Последнее изменениеСуббота, 23 апреля 2022 11:36
FaLang translation system by Faboba
Template Design © Joomla Templates | GavickPro. All rights reserved.